Мой старший брат уехал к отцу за море. В город Петергоф. Мы с мамой ходили на берег, смотрели в ту сторону. На том берегу моря торчал шпиль, как трещинка на стекле. Это и был Петергоф. Мой брат веселился там среди отдыхающих в санатории имени Пролеткульта, где мой отец работал заведующим.
Я же сидел дома один. Мама сидеть со мной не могла, она работала на заводе Севкабель, делала медную проволоку.
Я сидел один целую пятидневку. Наконец, мама сказала:
— Я записала тебя в очаг, что на Детской улице.
Детские садики раньше назывались очагами. Мама говорила, что записать меня в очаг стоило ей много крови.
Что было в очаге, я не помню. Помню кирпичи, напиленные из толстых досок. Их помню. Они были некрашеные, но и заноз от них не было. Мы строили из кирпичей крепости и пароходы. Однажды мы обложили ими девочку. Сначала по пояс, потом выше. Когда кирпичная башня дошла до лба, девочка заплакала. Мы ее спрашивали, почему она заплакала, ведь она могла разрушить эту башню, просто толкнув ее рукой. Не могла, — сказала девочка.
Много таинственного содержит в себе детство. Например, как младенец воспринимает мать? Мне думается, он не отделяет ее от себя, полагая ее как некий собственный орган кормления. И все вокруг: кроватка, одеяла — это он сам. Но когда-то он начинает расчленять мир, окружающий его. И, наверное, последней обособляет мать. Но еще долго не решается наделить ее свободой воли и потому нервничает, злится и плачет, когда она не поспешает к нему по первому его воплю. Обособив ее, он познает страх и попадает к нему в плен.
Ученые-психологи многое знают о фантастической борьбе младенца с самим собой и окружающим его космосом. Я же говорю это лишь для того, чтобы к ста тысячам тайн, составляющим жизнь маленького человека, прибавить еще одну.
На то время, что я находился в детском очаге, память моя прерывается. Я помню себя с братом, и я не помню себя в очаге. Я помню себя с бабушкой, и я не помню себя в очаге. Почему? Лишь один эпизод запомнился мне, и как я теперь понимаю, потому что был связан с братом, с картиной, которая нас поразила. Я вставил ее, наверное, в три рассказа. Картина такая.
Матросы в белых брезентовых робах со сверточками белья и вениками под мышкой идут из Школы подплава, что на Большом проспекте Васильевского острова, в баню, что в начале Гаванской улицы.
— Разве матросы с вениками бывают? — спрашиваю я почти с ужасом.
— Не знаю, — отвечает мой брат в полном смятении.
А они проходят мимо, громадные, горячие — каждый, как паровоз. И с веником. Я до сей поры ощущаю их жар.
Домой мы шли молча. Как же так? — думали. — Матрос с веником — это же все равно, что матрос в галошах (тогда говорили калоши).
А событие, единственно запомнившееся мне из моей веселой жизни в датском очаге, случилось в той же Школе подплава на концерте, который мы там давали силами нашего дружного детского коллектива.
Какой это был концерт, я не помню, наверное, обычный концерт детей, в котором мне не было места, поскольку ни петь, ни танцевать я не умел. Что же касается чтения стихов, то и тут я сплоховал — я заикался. Я участвовал в драматическом действии из времен Великой французской революции. Роль была без слов.
В день концерта четыре здоровенных матроса-водолаза унесли в мешках наши очаговские деревянные кирпичи. Из этих кирпичей после музыкальных и декламаторских выступлений танцующие и поющие дети возвели на сцене баррикаду. Одна девочка, которую позаимствовали в соседней школе, прочитала стихи о врагах, стреляющих в грудь революции. После нее должен был появиться бессловесный артист с красным флагом. Именно он умирал, сраженный пулей врагов.
И я появился. Залез на баррикаду, стал в красивую позу, присогнув правое колено, и поднял флаг.
Зал был полон матросов в синих суконных фуфайках с отглаженными воротниками-гюйсами. Они смотрели на меня с интересом, поскольку, я так думаю, им надоели детские танцы, песни и стихотворения. Наш музыкальный педагог играла о победе. Я стал в другую красивую позу. Тут я услышал хлопок. Воспитательница за кулисами хлопнула двумя кирпичами, что означало выстрел.
— Падай, — шепотом подсказала мне музыкальный педагог. Я поднял красное знамя выше.
— Падай, — подсказали мне матросы из первых рядов.
— Она промазала, — сказал я.
Воспитательница шлепнула кирпичами еще раз.
— Опять промазала, — объяснил я матросам.
— Мазила — загоготали они. Наш музыкальный педагог засмеялась вместе с ними.
Я услышал, как воспитательница бросила деревянные кирпичи на пол. Подумал: Может, упасть? Но она вышла из-за кулис, сгребла меня под мышку и унесла вместе с флагом.
— Бис — закричали матросы. — Повторить На сцену высыпали танцующие девочки, поющие мальчики. Девочка, которую позаимствовали в соседней школе, объявила:
— Концерт окончен.
А я?
Что касается детского очага, я не помню.
Помню, что попросил маму пойти со мной к морю, чтобы посмотреть на город Петергоф, едва различимый на том берегу.