Появляется Змий в большую грозу. В сверкании молний.
Нагуляется по небу в раскатах грома, ляжет на бугор брюхом, лежит-нежится, любуется родной природой. И хорошо ему.
Немногим людям удается увидеть Змия вблизи. Это как с шаровой молнией — все про нее знают, да мало кто видел. Но ведь она есть. И летает куда захочет. И Змий есть.
Чешуя на его теле размером с корыто — бронзовая. Чешуя на трех шеях размером с тарелку — серебряная.
Одна голова у Змия слуховая, веселая — глаза-яхонты. Другая — нюховая, грустная — глаза-изумруды. Третья голова окулярная, умная — глаза-алмазы. И все три головы огнедышащие.
— Ох, — говорит одна голова. — Не придется ли нынче скучать? Раньше, бывало, фукнешь — деревенька горит и… булат сечет булат. Еще раз фукнешь — Стенька Разин и… княжна персиянская.
— Теперь это нельзя, — объясняет голова другая. — Теперь тут чуть-чуть и аут. Охрана природы. А все нехорошее называется Змий.
— Какое же Я нехорошее? Обидно слышать, — сказала третья голова.
И ЗАХОХОТАЛ ЗМИЙ, И УДАРИЛ ОЗЕМЬ ХВОСТОМ ТАК, ЧТО ВСЕ КРУГОМ ЗАГУДЕЛО.
Змий и девочка
Лежит Змий на бугре. Трава после грозы в голубизну, с синей искрой. Цветы приосанились. Такое впечатление, что каждый цветок поет о любви и вечности.
Влюблюсь, — думает Змий. — Как увижу девицу, так сразу. Прямо в первую.
Только Змий это решение принял путем единодушного мнения голов, как видит он: бежит по тропинке девочка-дошкольница. С литровой стеклянной банкой. Это она за ягодами бежит.
— Стой, — сказал Змий трехголосно.
Девочка банку от испуга к груди прижала.
— А ты кто? — спрашивает. — Дракон?
— Обижаешь, — ответил ей Змий. — Я суть Змий Крылатый, Трехголовый, Огнедышащий.
— Ты принцесс кушаешь?
— Да нет, — сказал Змий. — Они глупые.
Потом три Змиевы головы поменяли свой лик. Одна голова стала шатеном, другая брюнетом, третья блондином.
— Ты нам люба. А мы тебе?
— А вы не можете стать рыженькими?
— Можем. — И все три Змиевы головы: слуховая, нюховая и окулярная стали рыжими.
Девочка засмеялась, в ладошки захлопала и, несмотря на то что Змий возвышался над нею как дом, как гора, как грозовая туча, сказала:
— Как букетик.
Выяснилось, что зовут ее Таня, что идет она собирать землянику.
Тут же вокруг нее образовалась поляна, густо поросшая земляникой. Очень крупной и ароматной.
— Это тебе, — сказал Змий. — И насчет злата-серебра не сомневайся. К свадьбе я тебе подарю золота тонну. Серебра две тонны. Яхонтов три центнера. Других камней, в том числе турмалинов, пятьдесят ведер. А как свадьбу сыграем, я тебе хрустальный дворец выстрою с музыкальными полами. Идешь по ним, а они музыку играют.
— Я ведь еще дошкольница.
— Об этом не думай. Я дождусь. Для нас. Змиев, время не фактор. Я на тебя все глядеть буду и любоваться. А ты расти. Книжки читай. Занимайся физкультурой и спортом.
Тут девочка объяснила, что нелетом живет она в городе Ленинграде и с этой осени пойдет в школу.
— Как же ты будешь мной любоваться?
— Нет проблем, — сказал Змий. — Я в твою банку литровую сяду и буду сидеть. И любоваться буду из банки.
— Неужели сможешь? Такой большой…
Усмехнулся Змий. Миг И умостился в банке. Сидит и все три головы улыбаются.
— А земляника? — расстроилась было девочка.
Змий ее успокоил:
— С лукошком придешь. Тут земляники четыре пуда.
Прибежала девочка домой и сразу банку на стол.
— Вот, — говорит. — Посмотрите.
Дома все были: и бабушка девочкина, и мама, и папа.
Бабушка на Змия долго смотрела. А насмотревшись, ушла в свою комнату. Достала из кожаного чемодана белый шелковый сверток. Развернула, а там туфли балетные. Бабушка их погладила ласково, прижала к груди, как девочки прижимают куклу. И все улыбалась чему-то прекрасному, но не сбывшемуся.
Училась Танина бабушка в балетном училище. В блокаду у нее заболели ноги. После войны бабушка поправилась, ноги ее окрепли, но не для такого трудного дела, которое называется легким словом — балет. А мама с папой вступили в горячий спор: мол, бывает Змий в настоящем или он теперь только в прошлом? И поссорились.
Мама пошла в сад, села под рябину в неудобную нервную позу, словно стихи сочиняет или кого-то нетерпеливо ждет.
Папа пошел на веранду, взял гитару и принялся петь старые туристские песни простуженным голосом.
А к девочке гостья пришла — Нина, ровесница.
— Это кто? — спросила она. — Ящерица или тритон? — И сама ответила: — Ах Это дракон маленький…
— Это Змий, — сказала ей Таня. — Крылатый, Трехголовый, Огнедышащий.
Змий был красив. Даже в банке он был похож на вздыбленного коня, на обвал в горах, на осеннее звездное небо. Он был так красив, что у девочек защемило сердце.
Нина вздохнула и прошептала:
— А мне щенка-спаниеля купить обещали… — Она почему-то всхлипнула и побежала домой.
И папа на веранде петь перестал. В доме стало так молчаливо… Таня зевнула и пошла спать.
Засыпая, она подумала, что Нина счастливая: Змий, конечно, очень красивый, но щенок-спаниель лучше…
Утром она проснулась бодрая, выспавшаяся.
Подбежала к столу — банка пустая.
Таня ничего не сказала обидного по адресу Змия.
Подошла к окну — за окном трава. Роса на ней в голубизну с синей искрой. Цветы приосанились. Такое впечатление, что каждый цветок поет.
Поглядела Таня на эту утреннюю красоту и поняла, хотя всего-то была дошкольницей, что Змий есть не только в прошлом и в настоящем, но, конечно, — и это главное, — в будущем.
А земляника под бугром, на котором вчера отдыхал Змий, за ночь стала крупнее малины.
Змий и парень
Лежал Змий на бугре — думал: Может, гору наворотить с пещерами большими и малыми. И в горе лежать. Рядом, в каком-нибудь закоулке, волчица устроит логово — волчат родит. Волчата озорничать станут — вякать. На каменные карнизы совы молча усядутся, важные, как фонари. В дальних пещерах повиснут под сводами, головой вниз, летучие мыши. Ну и простые мыши, конечно, в расщелинах наплодятся. Пусть заводятся, пусть пищат. Правда, из горы вылезать трудновато будет. Крылья помять можно, бока поцарапать. Уж и не знаю — городить мне гору или не городить?
Мимо собака шла, тощая — одна тень.
Дай-ка я у собаки спрошу. Три головы хорошо, а четыре — лучше.
И говорит Змий:
— Собака, городить мне каменную гору с завалами и пещерами, с чудесами освещения и другими иллюзиями? Собака остановилась, понурая.
— А хлеба, — говорит, — у тебя нету?
Змий смутился. Огнем дыхнул.
— Хлеба, — говорит, — нету. Может, тебе конуру мраморную?
— Зачем это мне? Это пустое. У меня, понимаешь, Змий, грезы. Хорошо быть бабочкой-однодневкой. В ее жизни нет сумерек — только сияющий день.
— Учитывая твои грезы, могу сделать тебя Бессмертным Летающим Грозовым Псом. Соглашайся. Будем вместе по небу гулять. Одному-то, даже и трехголовому, скучно.
— Что в твоем грозовом небе — ни тепла, ни ласки. А если говорить о запахах, что может быть лучше запаха мясных шей…
Собака закашлялась, спасибо сказала и пошла — спина острая, шея тонкая.
— Ты к солдатам ступай, в воинское подразделение — крикнул Змий. — Солдаты тебя накормят. Они к брошенным собакам ласковые.
И тут ударил кто-то Змия в грудь, будто булыжником, — загудело Змиево тело. А между Змиевых лап лежит белобрысый парень в тельняшке, это он Змию в грудь воткнулся головой с разбега.
Через три минуты парень сел, головой покрутил. Сказал:
— Ну и ну…
— Ты это что так? — спрашивает его Змий.
— Это я так, от страха, — отвечает парень. — Вообще-то я ничего не боюсь. Я в десантных войсках служил. Вот сижу, смотрю — Змий. И не боюсь. Я — храбрец. И медаль у меня есть… — Прислонился парень спиной и затылком к широкой Змиевой груди.
— А чего же тогда испугался?
— Не поверишь.
— Поверю.
И рассказал парень, что с ним случилось.
Шел он лугом, дышал непозабытыми ароматами родной земли: он недавно приехал с севера, где служил в войсках. Цветы парню по пояс. Их названия он нетвердо знает, он по линии техники развивался, на природу как-то внимания не обращал. Ну иван-чай. Ну ромашка. Ну колокольчики… И вдруг видит парень — стоит на бугорке девушка.
— Знаешь, Змий, описать ее невозможно. Рассказать — испортить. Неописуемая она. Я в Заполярье, в солдатах, о такой мечтал именно. Ну все как есть в точку: и ресницы, и цвет глаз, и ямочки на щеках, и улыбка. И по глазам вижу — именно меня ждет. Бросился я вперед. Хочу ее за руку взять — она мне руку протягивает. Вообще-то я механик — по линии подшипников, но так мне захотелось цветок ей преподнести — маргаритку. Я глаза опустил за цветком. И вижу… — парень перешел на свистящий шепот, — у нее тени нет… Без тени она… У меня даже зубы от страха заныли. Может, она с Сириуса или с Кассиопеи Может, у нее цель… А она улыбается, тянется меня по щеке погладить. Вот тут я и дернул. Слышишь, сердце стучит?
— Слышу, — сказал Змий.
— И чего я тебе рассказываю? Может, ты тоже с Сириуса. Может, у вас там все без тени. А в нашей местности — шалишь. В нашей местности у всего должна быть тень.
— Так уж и у всего? — Змий усмехнулся. Глянул по сторонам тремя головами. Увидел он, как собака подошла к воинскому подразделению и часовой у шлагбаума дал ей конфету Старт. И девушку увидел среди цветов. Лицо у девушки было светлое и печальное.
— Именно у всего — подтвердил парень резко. — Даже у мухи.
— У любви в нашей местности тени нет, — сказал Змий.
Парень слюну проглотил. Прошептал:
— Думаешь, она любовь? А я, думаешь, глупый?
— Думаю, — сказал Змий. — Хочешь, я тебе цех построю мраморный с никелированными станками? Хочешь, автомобиль с подзарядкой от космических излучений? Хочешь, золота тонну?
Но парень уже бежал. Обратно на луг.
Глупые все же в нашей местности парни, — подумал Змий. — Добрые — факт, но глупые… Знал Змий, что сейчас, когда парень подбежит к девушке на лугу, когда возьмет ее нежно за руку, у нее уже будет тень, не сильная еще, но уже будет.
А собаке солдаты вынесли целый таз каши.
Змий и старый человек
Гулял Змий по небу. Питался атмосферным электричеством. Крыльями грохотал. Песни пел на три голоса.
Когда гроза кончилась, прилег Змий на бугор и задремал.
Слышит сквозь сон — кто-то ему в грудь постукивает, словно просит разрешения войти.
Сначала Змий воздух в себя втянул нюховой головой — объект пахнет лекарством и табаком. Слуховая голова доложила — у объекта сухой кашель, одышка и аритмия. Тогда Змий глаза открыл.
Стоит перед ним старый человек городского типа, постукивает в серебряную Змиеву грудь можжевеловым посошком и говорит:
— Здравствуй, Змий. Вот и свиделись.
Хотел Змий повернуться на другой бок и снова уснуть, но помешали ему разбуженные воспоминания. Вспомнил он давние годы, красивую девушку Алену, в которую был безнадежно влюблен. Вспомнил деревню Котомки — он ее спалил в гневе.
И спрашивает Змий у старого человека:
— А ты кто? Что-то я тебя, гражданин, то ли помню, то ли нет. То ли ты меня когда-то ненароком обидел, то ли я тебя ненароком задел.
Старый человек ногой топнул.
— Не хитри, Змий. Ты мою родовую избу спалил.
— Спалил, говоришь? Да я много чего спалил.
— В деревне Котомки.
— В деревне Котомки? Уж не та ли покосившаяся избенка, такая грязная — антисанитарная?
— Некогда мне было тогда за гигиеной смотреть Перестройка всей жизни шла — воскликнул старый человек. — Сейчас-то для гигиены я время в первую очередь выискал бы.
— Поумнел, значит… И чего же ты хочешь? Может, ты хрустальный дворец хочешь с электронными стенами? Идешь, а стены докладывают, где и что и какие следует принимать меры… Может хочешь золота тонну?
— Не хочу, — сказал старый человек. — Устал я хотеть. — Сел он на бугор, прислонился спиной к серебряной Змиевой груди. — Сжег мою избенку, негодник. И правильно сделал. Я тогда в город пошел. На завод устроился. Рабфак закончил. Аспирантуру. Потом профессором стал по части доказательств, что тебя, Змия, в природе нет. Я всяко жил: и хорошо, и плохо. И меня обижали, и я обижал других. Но все это мне сейчас душу не бередит. А вот, знаешь что сейчас меня очень волнует. Уже много лет.
— Гордыня Бессмертия хочешь?
— Перестань, — сказал Змию старый человек. — Я про детство. Жила в нашей деревне, прямо напротив нашей избенки, которую ты, окаянный, спалил, девочка. Очень красивая. Очень хорошая. Глаза ясные. Улыбка добрая. Ее улыбка мне до сих пор снится. А в детстве-то я, бывало, как увижу ее, так и кричу: Уродина Страшила Чучело Она долго терпит, потом заплачет. А я ей: Чего, — кричу, — нюни-то распустила? Нос подотри, рева Поверишь, Змий, теперь спать не могу — все о ней думаю. Если бы мог ей в ноги упасть — упал бы.
— Так пади.
— Так нету ее. Погибла она…
— То-то и оно, — сказал Змий. — Все-то мы, гражданин, опаздываем с добрыми-то намерениями.
А старый человек вдруг вскочил резво — откуда силы взялись.
— Змиюшко, — говорит, — пошли меня туда хоть на три минутки. Я понимаю, что путешествие в прошлое — антинаучно, но все равно — пошли, Змиюшко. Я ей скажу, что красавица она, что лучше ее нет и не было.
Змий плечами пожал. Кашлянул. И тут закрутилось все: и березы, и время, и пространство — и черное стало белым.
И вот стоит старый человек на пыльной улице. Утро молоком пахнет — крестьянки доят коров. Блеют овцы — просятся в стадо. Босым ногам прохладно — пыль дорожная за ночь остыла.
И старый человек опять мальчик.
Мимо него коровы идут, толстыми боками его задевают. Он на них солидно покрикивает — подпасок он.
И вот выходит из двора напротив, из широких ворот, корова темно-красного цвета с голубыми рогами. Гонит ее хворостиной девочка ясноглазая, щеки розовые. На лице улыбка такая теплая, словно заря от нее зародилась.
Хочет старый человек сказать: Прости меня, Аленушка, дурака. А подпасок уже кричит:
— Дурында Уродина Кошкодранка
И белое тут стало черным. А мальчик-подпасок — старым человеком с одышкой и стенокардией.
— Ну что? — спросил его Змий. — Не выгорело? Нельзя в душе старый кирпич заменить новым?
— Что ты мне морали читаешь? — вскричал старый человек. — Сжег мою избу, ты и виноват.
— Ну спалил я твою избу, спалил Не хотел, чтобы Аленушка даже рядом с такой избенкой жила. Я в нее тоже влюблен был.
— Сразу бы так, — проворчал старый человек. — Такой оборот для меня понятен. Теперь мне все ясно… — И вдруг он снова забеспокоился. — Змиюшко, — говорит, — прошу тебя, объявись во всей красоте и славе.
— Это еще зачем? — спрашивает Змий.
— Там на обрыве, над рекой Метой, другая Аленка стоит, моя правнучка, со своим женихом-аспирантом. Привезла его из города Ленинграда показать свою коренную родину. А он, понимаешь, губы кривит. Ни тайги непролазной, ни ущелий с гремячими водопадами, ни боров липовых, ни боров сосновых, ни дубов у нас нет — пашни да болота да кое-где ольха синяя. Вот и вся родина. Покажись, Змиюшко, дай аспиранту по мозгам. Я думаю, та Аленушка нас бы с тобой одобрила.
Долго Змий думал, наверно, десять минут. Затем сказал трехголосно и троекратно:
— Добро. — И спросил: — Сдюжит?
— Думаю, сдюжит, — кивнул старый человек.
Змий крыла развернул. Устремился ввысь.
Грозно насупилось — потемнело небо. И полыхнуло зеленым пламенем, таким беспощадным, что каждая былинка, каждый цветок, каждый ком земли пахотной высветились и навеки отпечатались в сознании зрящих. Солнце сделалось малиновым. Оборка неба — оранжевой. Бугристые тяжи облаков свились в клубок чернильного цвета.
Все туже, все туже.
Втягивали они в себя выси небесные, дали земные.
И вот уже не вздохнуть…
Но вдруг клубок этот раскрылся, как раскрывается кулак сеятеля.
И проросло в небе небесное дерево. Корни его прянули вниз, вживились в сердца зрящих, объединили их в сад. И выдохнули они духоту из своей груди.
И аспирант ленинградский выдохнул.
— Алена, я тебя очень люблю, — сказал. — А земля твоя — чудо.
Когда небо снова заголубело и Змий вернулся на свой бугор, старый человек там лежал уже неживой, но с лицом счастливым и светлым.
Знал Змий, что последние слова его были обращены к девочке, румяной и ясноглазой.
Знал Змий, что она-то его простила давно, еще в пору детства.