Упал ранний снег. Все стало белым, непрочным. Мужчина, высокий и прямой, весь в черной коже, обогнал нас, как парусный корабль. Впереди него бежал щенок — такса.

— Одинокий мужик, — сказала Валентина Олеговна. — Жена умерла. Щенка зовут Спирька. Скоро женится. С собачкой гулять надо. Вы тоже одинокий мужик?

— Нет. Мне дочка собаку подбросила. На время. Кобель по имени Грошик.

— Мою зовут Чара. То-то я вас не видела тут.

С Валентиной Олеговной здоровались собачники, гуляющие в этом районе густо, но не толпами, как в менее культурных местах. Пробежала белая короткошерстная лайка. Нос она держала высоко, словно в запахе ветра пыталась уловить нужный ей запах.

— Брошенная, — сказала Валентина Олеговна.

Собака завыла.

Лицо Валентины Олеговны казалось молодым…

— Коль скоро ваша собака нездешняя, возьмите ее на поводок. Побежит за Брошенной и заблудится. — Мой Грошик и ее Чара носились кругами, рыли снег, пытались кого-то поймать в мокрой подснежной траве. Они то поскуливали, то тявкали громко, будто и в самом деле под снегом ходили мыши. Я взял Грошика на поводок.

Мимо нас, уже в другую сторону, прошел кожаный человек-корабль. Впереди него на черном шелковом шнурке бежал щенок Спирька, похожий в сумерках лишь на утолщение шнурка.

Кто-то в выси среди небесных, убийств и раздоров искал музыку. Как штукатурка на фанеру, обваливался рок.

Лаяла собака. Наверное, Брошенная.

— Мне нравится собачий лай над белым снегом, — сказала Валентина Олеговна.

За углом дома сражались ветры. Чара выскочила было в ветровой малстрем, но тут же вкатилась обратно. Валентина Олеговна подняла палец.

— Вы слышите?

Играли на фортепиано.

Она подтолкнула меня к расположенному у самой земли вытянутому окну. Звуки музыки текли оттуда, как воды вод, как сны снов. Чара и Грошик, толкаясь, просунули головы в открытую форточку.

В большой комнате с грубой мебелью из толстых буковых досок сидел человек, седой и тощий. Штукатуренные стены были увешаны оловянными блюдами. На фортепиано играла девушка в черном платье. Сутулый человек улыбался, глядя в столешницу, как в волшебный колодец.

— Она к нему ходит тренироваться. У нее инструмент разладился. Он ее пустил. Теперь вот сидит. И чего сидит?

— Слушает, — сказал я.

— Пока она не ходила, он тут подолгу торчал. Все что-нибудь мастерил. Эти блюда оловянные он сам отлил из припоя… А теперь — она за дверь, и он тоже уходит… Спирька — закричала Валентина Олеговна почти с ужасом. И побежала от меня.

Из вихрей, летящих с моря, из плотных сумерек к нам подходил кожаный человек-корабль. Он нес на руках продрогшего щенка. Валентина Олеговна побежала рядом. Она совалась погладить Спирьку и все говорила:

— Спирька, ну ты шпана. Ты же заледенел. Разве можно так замерзать. Ты же умрешь, негодник…

В кружениях снега лаяла Брошенная. Грошик жался к моей ноге.

Млечный Путь торжественно сиял над нашими головами, и, затерянные среди множества звезд, светили нам звезды наших надежд. Их было много. Но беда в том, что никто не знает, какая звезда светит только ему.