Божья коровка

Середина октября. На Морской набережной у гостиницы Прибалтийская на гранитном парапете сидят божьи коровки. Их тысячи.

На темно-шаровой черте, на горизонте вод, как узелок на шнурке, как утолщение кровеносного сосуда, бугрится город Кронштадт. За ним Европа. Туда не пройти по воде даже Господу — мелкие волны Балтики торчат, как осколки разбитых бутылок, как острия гвоздей.

Но меня тревожат божьи коровки. Они смотрят на нас. Просыпаешься, а они сидят у тебя на губах.

Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают котлетки.

Так я пропел и услышал в ответ:

— Нету у меня деток. Я еще нерожалая.

И проснулся. Она сидела в кресле у моей кровати.

У нее были симпатичные округлости ниже талии, загляденье выше талии, миловидное лицо, чисто вымытые волосы, серые с зеленцой глаза. Но все же, и это я сразу понял, она была божья коровка. Тут же я отметил одно интересное ее свойство: на какую часть ее тела, пусть то грудь или щека, я смотрю, она, эта часть, становится привлекательнее и приятнее, а божья коровка смущается и краснеет.

— Н-да,— сказал я вежливо, приподнимаясь на локте.— Как вас зовут?

— Опа,— поведала она кокетливо.— Я инопланетница.

Я тут же поинтересовался:

— Опа, у вас чем закусывают?

Она промолчала.

— А как вы сюда попали? — спросил я.

— О, это весьма просто. Но вы не поймете по вашей слабой образованности — я покажу.— Она стала таять, растворяясь в оптической среде, как льдинка, и улыбаясь.

— Прекрати,— сказал я.— Верни себе свой образ.

Она хихикнула и вернула. Я кое-что подправил.

— С какой целью явилась? В чем потребность? — спросил.

— О-о,— сказала она.— Круто берешь. У вас на планете все так хорошо устроено, что потребностей нет, только необходимости. А от этого женщины деградируют: мельчают, даже сходят с ума.

— Почему?

— Потому что никого не нужно ни жалеть, ни утешать, ни ласкать. Все так хорошо устроено. Ученые решили теперь посылать нас на Землю. Тут мы подлечиваемся.— Она помолчала, помигала глазами, практикуясь в обольщении меня.— Теперь ты мой утешаемый. Давай я тебя поглажу. Если нужно, поставлю градусник. Хочешь, поставлю тебе компресс? Хочешь, грелку к ногам? Я еще маленькая, еще не все умею.

— Я у тебя один утешаемый? — спросил я.

— Еще есть один — по-моему, сумасшедший. Все время песни поет морские. Егоркин его фамилия. Пытается со мной переспать, требует сердечных капель, а также клистир. И все это одновременно.

— Ты с ним поласковее,— сказал я.— Он отойдет.

Она погладила меня по руке. Пальцы у нее были мягкие, гибкие. Поскольку в жизни меня никто не гладил, у нас в семье это не принято,— мне не понравилось.

— Прекрати,— сказал я.

В дверном замке раздался хруст, бренчание. Дверь задергалась.

— Твоя жена возвращается,— сказала Опа.— Ну, будь здоров. Она истаяла в оптической среде, и тут я понял, что мне было приятно ее присутствие и ее поглаживание.

Вошла жена. Спросила:

— Кто у тебя был?

— Никого,— наврал я.

— Как это никого — духами пахнет.

— Никакими не духами, я звездочкой под носом мазал от головной боли.

— Что я, духи от звездочки не отличу,— сказала жена.— Ты уж ври, да не завирайся.

Жена моя недавно оглохла. Почти совсем глухая. Ездит в Максимилиановскую больницу на продувание. Когда я с ней разговариваю, я ей кричу. Но кажется мне, что я не ей, а на нее кричу. Мне становится стыдно — стыд приводит и совесть, и организм в действие.

— Может, чайку выпьешь? — кричу я и бегу на кухню ставить чай.

Почему это инопланетным бабам нужны духи? Самый лучший запах — когда ничем не пахнет. Но женщины думают иначе. Выдумает какая-нибудь французская дурында лисий хвост к заднице прицеплять — и все прицепят. И даже инопланетницы. Парфюмерия и мех толкают женщин на грех Таким образом я настраивал себя против Опы — божьей коровки. Если появится, скажу ей: „Сначала умойся, а уж потом гладь. Так-то вот, друг мой Опа.

Опа появилась на следующий день. Жена ушла мяса поискать на кислые щи. Она готовится к кислым щам, как к жертвоприношению. Дай ей волю, она бы подавала к щам не хлеб, а просвирки. Но она подает к кислым щам крутую гречневую кашу.

Опа была румяной, словно с мороза, и оживленной.

— Ты как себя чувствуешь? — спросила она и, потеснив меня бедром, присела на край кровати.— Совсем ты у меня плох. А вот Егоркин, тот вроде получше. Я у него приборку сделала. Всю грязь на помойку вынесла. О, Господи, спина болит. Постирала. Помыла. У него ванна не работает — давай, говорю, я тебя вымою в корыте. Он возмутился. Где я тебе корыто возьму? Я в баню,— кричит,— сбегаю Отвела его в баню. Меня почему-то с ним в баню не пропустили. Я им кричу: какие у вас тут секреты?

— Не, секреты, а так у нас принято, чтобы отдельно.

— Подвинься,— сказала она.— Я прилягу. Устала, как собака. И не лапай меня за грудь. Егоркин так и норовит. И что это у него за страсть такая?

— Ты еще маленькая, тебе; не понять,— сказал я с усмешкой. Тут раздалось шуршание; ключа в двери, бряканье и царапанье. Я подумал, как я объясню жене, что лежит со мной не румяная девушка Опа, а натуральная божья коровка? Но объяснять ничего не пришлось — Опа исчезла. Нужно констатировать, что инопланетницы умнее наших.

Опа не пришла ни завтра, ни послезавтра.

Позвонили по телефону. Голос старого хулигана с морским уклоном спросил:

— Это ты, козел? Ты куда ее дел?

Я у него тоже спросил вежливо: мол, товарищ уважаемый моряк, не подносили ли вы Опе водки стопочку, а если подносили, то сознайтесь.

— Ну, подносил,— сказал он с вызовом.— Я с ней целоваться желал нестерпимо.

— Меринос вонючий,— сказал я ему жутким шепотом.— Она же девочка. Теперь иди, ищи ее по подворотням.

Она пришла через день. Была бледна, с накрашенными губами, с подведенными глазами. Качалась от усталости.

— Умойся,— сказал я.— Моя жена уехала в Елисеевский магазин. Ты должна выспаться Если даже она застанет тебя в моей постели…

Я оделся. Сел в кресло читать. Опа уснула почти мгновенно. А этот хулиган с матросским уклоном опять позвонил.

— Козел — закричал он.— Я тебе шнифты выколю Скажи мне одно слово: она жива?

— Жива,— сказал я.

Он всхлипнул и прошелестел:

— Слава Богу…

Она быстро приходила в себя. На щеках у нее появился румянец, кожа снова стала нежной. Я погладил ее по голове. Она вздрогнула и проснулась.

— Ты сейчас меня пожалел? — спросила она.

— Где ты была?

— Связалась с дурной компанией.

— Одевайся да сбегай-ка ты к Егоркину. Он матерится и негодует. Ты его лебединая песня.

Она погладила меня по руке.

— Но я очень устала. Мне пора домой. Приходи в шесть часов вечера на Морскую набережную.

В шесть часов я пришел на набережную. Жена крутила фарш для котлет. Она сказала: По тарелке кислых щей с гречневой кашей и по сочной толстой котлете. Пусть будет праздник. Я ей не ответил, она бы все равно не расслышала.

На набережной дул ветер. Залив был сер и пустынен.

Вытяни руку перед собой и раскрой ладонь,— услышал я голос Опы. Я это сделал. На ладонь мне села божья коровка. Сожми ладонь в кулак, не то меня сдует ветром,— попросила она.— Я без тебя буду скучать. Скажи: „Божья коровка, улети на небо… — и разожми кулак.

Я так и сделал. Божья коровка поднялась на лапках, раскрыла жесткие надкрылья и полетела. И тут же пропала.

Я постоял, давая ветру остудить себя, и, озябнув, пошел домой. На сковородке жарились две толстые сочные котлеты.

— Не знаешь, почему осенью у воды так много божьих коровок? — спросил я у жены.

— Я думаю, они собираются в стаи. Они улетают на небо… Смотри-ка ты, снег пошел…

Снег ложился на зеленую еще траву, налипал на листья тополей. Я подумал, что Опа скоро вернется, что только в нашем холодном городе ей теперь будет тепло и не скучно.