Я и Пряха — погиб в Кенигсберге — закончили семилетку.

Выпили четвертинку ликера Бенедиктин с конфетами Мишка на севере и швейцарским сыром. Пряхина мать нам разрешила выпить. Она и закуску нам приготовила — тушеную баранину с картошкой. Но мы предпочли конфеты.

Мы лежали под столом. Блевали каждый под себя.

Вытащила нас из-под стола Пряхина мать, она работала в вечер. Отмыла, напоила крепким чаем. Сидит — смеется.

Мы поступаем в среднюю мореходную школу. Заполняем анкеты. Чувствуем себя хорошо: у нас родственников за границей нет, репрессированных нет (хотя рыжий летчик, мой бывший отчим, уже три года в заключении. Но он мне не родственник). В белой армии мы не служили…

По дисциплине у нас у обоих неудовлетворительно — это нас не удручает. У Пряхи пятерок больше, чем у меня: у него их две — по физкультуре и рисованию, у меня одна — только по физкультуре. Но сумма баллов у нас одинаковая — весьма невысокая.

В мореходке в коридорах пахнет флотом. На стенах макеты парусников и пароходов, портреты флотоводцев. На подставках компасы и другие морские штуки — медь и красное дерево.

У нас направление на медосмотр. Врачей много, не то что в школе — коросты нет, и здоров,— здесь каждому органу свой врач: глазной, ушной, легочный, хирург и терапевт. Терапевт будет слушать наше нутро и объяснять услышанные звуки. Органы должны петь, даже таинственная поджелудочная железа. Мы уверены в своем теле, на него наша надежда. Мы спортсмены, мы оптимисты. Мы непоколебимы.

Терапевт, если бы он не был морским, назывался бы среди нас мухомором. Он сжимает, глядя на нас, сухонькие кулачки, говорит:

— Удивительно сильные и здоровые мальчики. Прекрасные мускулы, прекрасные зубы, прекрасное зрение — все прекрасное…

Я богатырски выпячиваю грудь, кожа моя вздрагивает от прикосновения докторских пальцев, как у коня. Доктор полез ко мне между ног и принялся там бесцеремонно все мять, дергать и рассматривать. Я ему сказал, весь красный:

— Вы у себя дергайте.

Доктор не обратил на мой протест внимания. Похлопал меня по спине и еще кого-то похлопал:

— Я заметил у абитуриентов (слово какое-то не морское. Может быть, в педучилище поступают абитуриенты, а в морское училище — мореманы), не только у вас, уважаемые ленинградцы, но даже у иногородних, следы истязаний на теле. Посмотрите в области правой подмышки. На мой вопрос все говорят: Жу-жу. А вы что скажете?

Мы ничего не сказали. Мы позвали из коридора еще парочку претендентов в Магелланы. Пряха согласился водить. Он встал к нам спиной, пропустил левую руку под мышку правой руки, прижал ее к плечу ладонью наружу, правой же рукой, как конской шорой, прикрыл правый глаз.

Я ударил изо всех сил. Хорошо врезал. Пряха устоял.

— Ты — сказал Пряха, ткнув пальцем в меня. Конечно, мы жужжали, выставив перед собой кулаки с поднятым большим пальцем. Поэтому игра и называется Жу-жу. Я стал водить. Я знал, что сейчас мне врежет здоровенный Магеллан, приглашенный нами из коридора. Удар был так силен и неожидан, что я не устоял — врезался в докторов шкафчик с лекарствами. Он плавненько рухнул. Стекла на нем лопнули, прыснули в разные стороны. Я порезал ладонь, поднимаясь с пола.

— Прекратите сейчас же — закричал мухомор.— Подсудное дело. Милиция Милиция Директор

— В чем дело? — спросил какой-то моряк, ворвавшись в кабинет для решительных скорых действий.

— Смотрите Смотрите — визжал терапевт.— Нет, я не о шкафчике, черт с ним, со шкафчиком. Они все садисты. Посмотрите им в районе правой подмышки. Такие синяки… Их нельзя принимать. Они превратят благородное училище в скотобойню…

Здоровенный моряк вытолкал нас в коридор и сказал:

— Чтобы я вас тут больше не видел. Тебя,— он показал на Пряху,— и тебя,— он показал на меня.— И тебя.— Он ткнул пальцем в здоровенного Магеллана.— Чтобы духу тут вашего не было. Ясно я изложил перспективу?

— Почему только нас? — заорали мы.— Все играют в эту Жу-жу. Мы что, рыжие?

Конечно, мы не учли, что Жу-жу игра новая, это потом к ней привыкли. Тогда она была экзотичной, от нее попахивало ку-клукс-кланом. Но главное — начальству нельзя говорить: Мы что, рыжие?. Начальство знает, кто рыжий. Это его основная функция.

Мы слетели с лестницы, как пьяные матросы в притонах Сан-Франциско…

Мы топтались на улице. Мне даже руку не забинтовали, паразиты, я перевязал ее носовым платком. Мы были ошарашены. Мы, конечно, негодовали.

— А мне лучше,— сказал Магеллан.— Я бы все равно не поступил. Я бы ни математику не сдал бы, ни русский язык… А так я скажу — Жу-жу… Из-за этой игры чертовой я не стал моряком. И маме я так скажу. Хотя ее не обманешь,— и он пошел под деревьями Большого проспекта вполне довольный и даже веселый.

— Да,— сказали мы с Пряхой друг другу.— Конечно, из-за этой проклятой Жу-жу…— Хотя ни я, ни он тоже не сдали бы экзаменов ни по математике, ни по русскому…

— Конечно, из-за этой проклятой Жу-жу.— И так нам стало хорошо и свободно.

Недавно приходит ко мне приятель и говорит, что какие-то сволочи-вандалы разбили несколько памятников на Серафимовском кладбище. Там его родители похоронены.

— Слава Богу, моих не затронули,— сказал он.— У нас памятник недорогой, зачем его разбивать?

Я почему-то вспомнил мое поступление в мореходку и предшествовавшие ему экзамены в школе с получением аттестата за окончание семилетки: по физкультуре пятерка, по поведению неудовлетворительно, одна четверка и за все остальное — тройки. Но как мы готовились к этим экзаменам На кладбище. Я об этом уже писал где-то. Но все время мне приходят на память эти теплые дни.

Мы делаем стойки на крестах. Железные кресты выдерживают ваш вес: мы уже не такие легонькие, нам по пятнадцати лет. Деревянные кресты часто ломаются, если даже стоишь вверх ногами не на одном кресте, а на двух сразу. Мы падаем, ушибаемся, но смеемся. Смех у нас здоровый, полный оптимизма. Мы непоколебимы.

Почему я вспоминаю эти кресты и эти стойки на крестах…