Валерьян Васильевич приехал домой расстроенный, сбитый с толку, смущенный, потерявший форму: как если бы из круга он превратился в квадрат.

Дома было покойно. Чисто. Кролики в клетках жевали. Поросята морщили рыльца, пытаясь ему улыбнуться.

Гостинцев он не привез ни жене, ни дочери, ни внукам — пуст оказался Санкт-Петербург, раздражен и зол.

Дочка Валерьяна Васильевича работала в магазине, у нее даже шевиот залежался — это давало уверенность.

Смущение Валерьяна Васильевича произошло после разговора с зятем — сестриным мужем, мужчиной несерьезным, но резким. Разговор шел о политике: зять, тот молчал, а Валерьян Васильевич развивал мысль, что при коммунистах был порядок. Для русского человека порядок радостен, как баня, но, поскольку сам русский человек порядка держать не может, ему, русскому человеку, нужна палка.

— Да, — согласился несерьезный зять. — И палку эту надо дать тебе в руки.

Именно тут Валерьян Васильевич смутился.

— Почему мне? — спросил.

— А кому?

— Ну… Найдутся люди поумнее кто…

— Палка-то не умному вручается, но ретивому. Валерьян Васильевич не захотел с зятем спорить, только сказал:

— Нужно, чтобы совесть была и жалость…

— У тебя все это есть. Бери, — сказал зять, — и показалось Валерьяну Васильевичу, что в руке у него угнездилась палка. Он пошел в ванную, руки вымыл, но ощущение не прошло. Именно в правой руке. Левая рука у Валерьяна Васильевича была сильно раненная на фронте. Болела она. И нога левая, тоже раненная, болела. И ребра с левой стороны. Отчаянным солдатом был на войне Валерьян Васильевич.

В вагоне поезда по дороге домой выразил Валерьян Васильевич ту мысль, что русского человека надобно палкой. И спросил:

— Кому палку в руки, чтобы того?..

Попутчики задумались. Один оказался с Урала, можно сказать, сосед. Двое других — сибиряки, с водкой.

Выпивали хорошо и все говорили про палку — русского человека бить.

— Чтобы, не какой-нибудь адвокат и не легавый, — но от души чтобы, от всего сердца…

— Палку нужно простому человеку дать. А вот ему, — уральский земляк ткнул пальцем в Валерьяна Васильевича. Палец у него был желтым. Наверное, химик, — подумал Валерьян Васильевич.

Так и прибыл Валерьян Васильевич домой — с таким мнением, что палку придется брать. От этой мысли почувствовал он такую значительность, как если бы его вновь избрали парторгом. С тем и сел он в автобус. Ему уступили место как известному инвалиду войны, но он связал это со своей новой высокой ролью.

Глаза его строго упирались то в одного пассажира, то в другого: всех он знал — почти все они крали. Кто где. В основном, на гидролизном заводе, поскольку все жители поселка там работали. Для непосвященных нужно сказать, что на гидролизных заводах производят спирт из древесины.

Этому палкой поперек спины, — думал Валерьян Васильевич. — Этому по рукам, по рукам… Этому по башке, чтобы на колени встал, Бога вспомнил.

Все способы выноса спирта знал Валерьян Васильевич — в свое время сам крал. Все способы выноса спирта знали охранники, но хватали воров редко, поскольку тоже воровали, и спирт им наливали рабочие. Директор выезжал за ворота на своей Волге цвета кофе с молоком. В багажнике у него лежала голубая канистра со спиртом. Охранники отдавали директору честь, как благодетелю.

А этого ворюгу, — подумал Валерьян Васильевич, — надо палкой по всем местам. И по башке, и по роже… Восторг справедливости окатил его, как внезапно пробудившееся чувство первой любви.

Дома жена поставила перед ним щи на первое и тушеного кролика на второе. Валерьян Васильевич взял ложку и почувствовал, что рука в ладони плохо сгибается. Посмотрел — сплошная мозоль. От палки, — подумал он. И еще подумал, что надо бы руку в бане распарить и вазелином смазать.

Жена велела ему отдыхать с дороги, сама побежала в магазин сахар купить по талонам.

Валерьян Васильевич отдыхать не стал — затопил баню.

Жена из поселка пришла испуганная. Сперва спросила: Чего не отдыхаешь? — и тут же торопливо, с кудахтаньем рассказала, что поселковая поликлиника забита травмированными. Кто-то нахулиганничал. А кто — неизвестно. Половину поселка палкой отдубасили. А уж директора изметелили так, как, помню, в детстве, мужики молотили цепом снопы. Что творится? То ли народ взбесивши, то ли Господь с нас взыскивает. Все избитые грозят хулигана из-под земли достать… Представляю, чего они с ним начудят. Жена покачала головой, представив пойманного хулигана. Еще раз спросила: А ты чего не отдыхаешь? — и опять побежала в поселок.

Валерьян Васильевич пошел проверить баню. Завернув в махровую простыню двустволку, взял мешок с патронами, снаряженными крупной дробью. И фляжку спирта.

— Попробуй, сунься, — сказал. — Черепуху снесу. — И окопался в предбаннике. Да откуда же им догадаться, что это я дубасил их палкой? — подумал он. — Ни в жизнь не догадаться. А порядок должен быть. Представил Валерьян Васильевич грудастых русских девок в непотребно коротких мини-юбках. Сказал:

— Эх, девки. Ну стервы. Проститутки. — И рукой шевельнул.

Глядя на двустволку. Валерьян Васильевич попытался вспомнить с тоской свою фронтовую жизнь, но вспомнил медведя. Из этой двустволки свалил он хозяина. Мясо закоптил. Сам не ел — его от медвежатины несло. Из этой двустволки он щук набил много в таежных озерах. Тоже сам не ел — не любил.

Вот стоит она, щука, в прозрачной воде, как затопленное бревешечко: ты над нею на лодке проходишь, а она хоть бы что. Ей, окаянной, весь заряд в башку — потом коптить. У Валерьяна Васильевича коптильня была во дворе — он и кроличьи тушки коптил, ну и, конечно, свиные окорока и грудинки.

Валерьян Васильевич подложил дровец в каменку, умостил двустволку на израненной артосколком руке — Поди, сунься

Дверь открылась — жена на пороге.

— Леший тебя задери, — плюнул Валерьян Васильевич.

— А ты чего с ружьем? — спросила жена.

— Дак пока баня топится, пока выстаивается, подумал: почищу двустволку. Сама говоришь — беспорядки. Разгул.

— Уж такой разгул Теперь вся травма девками забита в мини-юбках. Орут. На задницах полосы. — Жена всхлипнула. — А Элиза. За что Элизу-то? Ну, непутевая. Но у нее же трое ребятишек. Она четвертым ходила. И вот, дурочка, вырядилась в эту чертову мини-юбку. Элиза не выживет. У нее плод повернулся, что-то там оборвалось, что ли… Ты бы отдыхал лучше. — Жена тихо притворила дверь и тихо ушла.

Валерьян Васильевич поставил двустволку в угол, прикрыл ее махровой простыней. Об Элизе подумал. Даже улыбнулся.

Она пришла к нему в отдел почти девочкой, он тогда работал инженером по технике безопасности. Элиза говорила добрым, почти радостным голосом, что первый ее ребенок от него. Дома ее колотили, заставляли сознаться — чей мальчик. Она говорила: Мой А потом принесла второго и тоже родителям не сказала, чей он.

Неторопливо так стала Элиза поселковой потаскушкой. Пила. Песни пела. Танцевала в пыли.

Выпив крепко, Валерьян Васильевич несколько раз давал себе слово на Элизе жениться, чтобы вытащить ее из разврата. Сын уже школу закончил, сейчас в вооруженных силах. Иногда Элиза подходила к нему, улыбалась и, если никого не было поблизости, терлась о его плечо щекой. И второй от тебя, — шептала.

— Господи, — сказал Валерьян Васильевич, повалившись на колени, — возьми ты у меня эту палку. Не могу я.

— И я не могу, — ответил ему несуществующий, по представлениям Валерьяна Васильевича, Господь. — Тебя народ выбрал.

Вошла жена. Спросила:

— Чего это ты на коленях?

— Тошнит, — сказал Валерьян Васильевич.

— Полежи. Элиза-то померла. — Жена запихала уголья в каменке в уголок. Закрыла трубу. Подмела в бане пол. — Минут через двадцать и мыться можно, — сказала. — Хочешь, я тебе спину потру?

— Я сам, — ответил ей Валерьян Васильевич.

— Ну, отдыхай тогда, — сказала жена и вышла.

Хороша баня. Очень хороша. Против ванны и душа она, как квас супротив пепси-колы и всяких якобы соков. Чистый пол — белый. Ледяная вода из колодца в кадушках. Накачана только что. Кипяток в котле. Стены потрескивают от жара и сухости.

Валерьян Васильевич, как водится, сначала попарился веником. И, когда хлестал себя, правая замозолившаяся рука вроде стала смягчаться. Окатился колодезной водой, почувствовал себя, как в раю, перед ужином.

А вдруг и взаправду второй сын Элизы тоже мой? Он снова повалился на колени и снова сказал:

— Господи, поимей совесть, освободи ты меня от этой палки. Не достоин я. Грешен.

Господь промолчал.

Валерьян Васильевич пошел в предбанник, причесался там перед зеркалом, подумал: Чего Элиза во мне тогда нашла хорошего? — взял двустволку и вернулся в баню.

С Господом он больше не разговаривал. Бормотал под нос сам себе: Мальчишек нужно окоротить, чтобы ветеранов войны уважали. Зятю — мужу сестры — врезать. Да и сестре. И шахтерам — совсем распоясались. Он протер стволы полотенцем, понюхал — не пахнут ли ружейным маслом, и вложил их в рот. Стволы были кислые, будто намазанные лимоном.

Какое кислое ружье, — подумал он. Сплюнул, вытер губы и полез в кадушку с колодезной водой, куда положил плоскую фляжку со спиртом. Глотнул спирта, набрал в ладошку водицы и запил. И этим надо палкой звездануть, — подумал он. — Москвичам. От них весь бардак. Рука у него вспухла. Он еще спирта глотнул. И тулякам врежу — зачем такое кислое ружье сделали? И санкт-петербуржцам, черт бы их побрал. Он еще спирта хлебнул, перечислил все края и области России и на полок залез — париться. На полке открылись перед ним небеса. В них, как голуби, парили русские люди и с ними Господь. А то место, где Господь недавно сидел в заоблачном кресле, было заколочено досками крест-накрест.

Валерьян Васильевич зарекался пить в бане — нельзя в бане пить, особенно когда паришься.

Это кто такое придумал — нельзя, мне все можно, — сказал Валерьян Васильевич, лег на спину, подсунул под голову веник и помер от разрыва сердца. Как ни говори, был он инвалидом войны первой группы.

Тихо стало окрест: и на земле тихо, и в небесах.